Глава первая:
Политика.
Думаю, столь быстрые и оттого головокружительные изменения, происходящие во всем мире начиная с 2014, немало кого сделали беспокойным, вынудив поинтересоваться политикой, философией, историей, прочим. То, что происходит сейчас, непременно войдёт в мировую литературу и анналы истории будущих эпох, и мы, подобно солдатам второй мировой, хотя и не в полной мере сознавая того, сколь исторична наша эпоха, тонко чувствуем, что наш мир, наша эпоха, наши страны и каждый человек, живущий ныне, — что всё это материалузует, как бы воплощает в себе дух истории, делая всех нас споричастными чему-то значительно большему, чем каждый из нас взятый по отдельности. Сойти с ума в такую эпоху — проще простого.
Я такой же человек, как и любой другой; хотя я и, стоит признать, куда более меланхоличен и слаб душевно, чем многие другие. Я с детства хотел быть любимым и находиться в центре внимания, и хотел чтобы слова моих рецензентов обо мне содержали в себе всё самое наилучшее, даже если оно не соответствует действительности: я, скажем, ни с кем в школе не общался, да и не разговарил в целом вообще; но когда я слышал, как одноклассники, обсуждающие меня на перемене, говорили, что я стеснительный, то в такие моменты мне становилось обидно; хотелось услышать о себе обратное... столь не соответствующее действительности.
Я всегда был обидчив, и возможно это обстоятельство и сыграло ту ведущую роль в моей жизни, которая послужила началом всех преображений меня прежнего.

Переходя к главному, стоит отметить, что я, буду смешанного происхождения, с какого-то момента [как только эта тема стала популярной] начал в больших количествах, параноидально и с жадностью, с которой человек, обезвоженный, пьёт воду, потреблять вообще всё, связанное так или иначе с темой мигрантов, и не только из сми, доносящих слухи в нашей стране, но и, а возможно и в особенности, из сми западноевропейских. Каждый пакестанец, ливиец, араб казался мне отражением меня самого; оказывающиеся в обстоятельствах, когда человек теряет всё человеческое, как то когда один убивает другого, эти люди, которых поносили коренное население, будто отдали всю ту боль и страдания, связанные с такой участью [справедливого надругатнльства над честью], мне, не оставив себе ни йоту. Бывало, я мог прочитать каждый комментарий под роликом, где сми освещают очередное преступление мигрантов, из тысячи [!], и каждый комментарий словно был адресован лично мне.

Я не находил себе места... казалось, будто весь мир настроен против меня. Натыкаясь всё чаще на видеролики, где белые красивые женщины говорили вполне справедливые вещи о мигрантах, я чувствовал себя подавленным и жалким; я телом чувствовал, что женщина отвергает меня как бы впечатывая в мою правую ягодицу разкаленной ненавистью арматурой клеймо неликвидного, противного фактом своей национальной принадлежности самца. Уже тогда я понял, что сильные эмоции я испытываю не от мужчин-расистов, а от женщин-расисток.
Подавленность быстро сменялась ненавистью, а ненависть — обидой. Я не мог чисто физически винить в этом арабов и прочих, так как видел в них себя, но винить этих девушек мне ой как хотелось. О боже! В моей голове, словно вороны, курижили фразы, встречаемые в комментариях под роликами, освещающими преступления мигрантов: "они ничего не создали; они мусор; белые создали этот мир, их же [мигрантов] задача, по-видимому, этот мир разрушить, как когда-то варвары разрушили Рим; я девушка, и я обеспокоена касаемо своей безопасности: всякие узбеки и прочие.. я боюсь этих животных" — каждое слово врезалось мне в сердце, вызывая острую боль, а затем, войдя глубже, врезалось мне в душу, вызывая острую обиду.
Ресентемент — моё второе имя, сказал я однажды, сознавая то, сколь отличаюсь я теперь от себя прежнего, который был столь беспечным и ещё не знал, что все те странные люди, которые казались как бы второстепенными персонажами, странности которых делают их по-своему уникальными, позволяя разнообразить каст, не так, оказывается, далёки от меня, как мне казалось прежде: теперь я один из них!

Столь нереальной, как бы кинографичной казалась мне та участь, которая меня постигла. Это как когда ты смотришь ролик с тем мужчиной, который в оном присел на банку, лопнувшей в его прямой кишке, и ты и представить себе не можешь себя в роли этого мужчины — а затем, не успев и моргнуть, ты уже сидишь на гребанной банке, и ты абсолютно убеждён в правомерности, в правильном порядке вещей, что привёл к этому событию; сомнения давно ушли, и ты тот, кем ты, по-видимому, должен быть.

Теряя всё человеческое, идя прямо, как загипнотизированный, к манящему и вместе с тем способному испугать любого, кто не подвергался никогда этим чарам, — идя прямо к цели... и наводя курсор мышки на иконку ролика, скачанного на сайте, который бы следовало назвать "ублюдки и садисты", кликая два раза левой кнопкой мыши по иконке, я получал то, в чём теперь так нуждался. "Пытки маленьких белых девочек, женщин за тридцать и прочих" — теперь это казалось столь же необходимым для моего собственного существования, как еда или вода. Моя обида росла, и вместе с тем рос мой аппетит. Но, как то бывает с любой зависимостью, мне хотелось большего, и в какой-то момент я понял, что пикселями на экране я себя больше довольствовать не могу, что мне нужен оригинал, понимаете? Настоящая белая женщина!

Глава вторая:
Подвал.
Я не хочу вдаваться в подробности того, как и когда я заключил в подвале девушку, оказавшуюся в ту роковую ночь не в том месте и не в то время; конечно, я преисполен пониманием и того, что и само оглавление данной главы впрах разобьёт любую веру и выказанное вами доверие моим словам, и того, что текст, составленный весьма непривычно для этого места, лишь усилит сомнения касаемо реальности данной истории. Но так как я своей целью в написании этого текста вижу возможность рассказать и вместе с тем поделиться своей историей с другими, то даже учитывая, что до последнего прочитанного слова [и после] человек не будет верить написанному, я всё равно буду рад тому, что оживил те события, дотоле являвшиеся достоянием только моего ума, в умах других, тем самым избавившись хотя бы так от той злой участи быть единственным человеком, одолеваемым теми злощасными событиями.

Ближе к делу. Она оказалась привязанной к стулу: ноги и руки я привязал к ножкам и спинке стула соответственно. Оглядываясь на те события, я понимаю, что был куда больше напуган, чем она, когда очнулась. Я до последнего не мог причинить ей хоть какой-то вред, и только махал у неё перед лицом старыми, советскими кусачками, давно покрывшимися грязью и поддавшимся ирозии, и кричал на неё, выказывая свою боль и страдания. В какой-то момент меня словно ударило молниней, а по моему телу прошёл электрический заряд, возбудивший в уме то, что до этого смыло страхом, сопровождавшим похищение девушки, — и я наконец вспомнил, зачем притащил её сюда. Всматриваясь в её лицо, преодолевая в этот момент стыд и страх, связанные с тем, что я боялся смотреть ей в глаза, я увидел ясно и отчётливо в отражении её глаз колониальное прошлое нашего мира; английское превосходство старой англии, английскую надменность; живое недовольство, вызванное пришествием варваром на земли, принадлежащие людям первого порядка; и, наконец, каждый комментарий, столь ранивший моё сердце и мою душу когда-то. Злоба и обида одолевали меня, принуждая к действию. Но, блядь, я не мог ничего сделать из того, что, предположительно, должно было возместить эмоциональный ущерб, нанесённый мне людьми, которых я теперь видел в живую, каждого из тех, кто виновен передо мной, в её глазах.
Я кричал, не способен остановиться, кричал и кричал, а она дрожала и плакала, притом так неистово, будто я её в тот момент резал и причинял не психический дискомфорт, а физическую боль. Её глаза были красные, лицо покрыто потом, на лоб легла вследствии прилипшая из-за пота ко лбу челка, а я был зол и так же вспотевший, хотя это и не вызывало у меня дискомфорт, в отличии от неё.
Всю ночь я кричал на неё, и устав, одолеваемый желанием поспать, да и потому, что понимал, что ничего ей и не сделаю, продолжая в том же духе, я решил пойти поспать, оставив её на едине с собой.
Я долго не мог уснуть, постоянно ёрзал, мне было то слишком холодно, то слишком жарко — в общем, дискомфортно.
Но, пожалуй, из самого ужасного, что недавало мне уснуть, была истерика и вопли той девушки, решившей разделить со мной бессонные часи до рассвета.

На следующий день я не только смог подуспокоиться, полностью утратив прежний пыл и запал, — я уже был готов отпустить её и извиниться за всё, что было. Правда, я понимал, что она не только напугана, но и ненавидит меня, отчего контакт с ней не мог быть безперебойным. Но когда я вошёл в подвал, меня тут же пробрало дрожью то обстоятельство, что девушка была не просто спокойна, нет, её лицо выражало до ужаса неестественную для такой ситуации эмоцию: она улыбнулась мне, сказав, мол, я уверена, что хоть ты и... странный, но ничего плохого и противного в тебе нет. Я был ошеломлен, я никак не мог ожидать подоного. И только красные глаза, которые вчера были залиты злезами, напоминали мне о том, что она — тем не менее жертва, оказавшаяся в подвале у психопата — т.е меня.
Она, видно что преодолевая смесь злобы и отвращения ко мне, улыбалась, выказывая дружелюбие и понимание; я был так взловнован. Нет. Это чувство похоже на пробирающий до самых кончиков пальц сверхествественный ужас, порождаемый тем не соответствием, и вместе с тем соприкоснованием друг с другом, между тем, что мы полагаем слишком привычным (как безобидная кукла или очки), и тем, что, как нам кажется, не должно существовать в нашем мире: в отражении очках ты будто видешь нечто неестественное, и очки тем самым становятся маленьким окном между миром привычного и миром сверхествественного; так же и с куклой и, наконец, с реакцией той девушки...

Я развязал её, так как она попросилась в туалет. Она вернулась в подвал и не думая бежать, чему я был сильно удивлён. Но я плохо соображал в тот момент: ноги немели, я еле дышал, всё казалось иреальным.

Она подошла ко мне так неожиданно, что я рефлекторно отошёл назад, будто на меня падал какой-то предмет со шкафа. Она смотрела мне прямо в глаза, ломая ту образовавшуюся стену между нами, а когда она взяла мою руку, я ощутил, как её воля полностью одолела мою. Она говорила, много говорила. Сказала, что я хороший, что я запутавшийся в себе слабый человек, что мне нужно не злобу вымищать, а обзавестись поддержкой. Я просто опешил. Я вскользь упомянул, что она бы в обыденной жизни мной побрезговала, но она резко, подошев ещё ближе, с лицом, выражающем желание помочь, отрезала мои сомнения, сказав, что я не должен вестись, что я не должен йти вслед за негативными мыслями, а должен думать о чём-нибудь другом. Она, заметив тетради на столе, расположенном возле нас, спросила, что там. Я ответил, что это мои тетради для занятий математикой; сказал, что я хотел поступить на кафедру математики, но из-за лени и отсутствия таланта не смог. Она завопила, взяв в правую руку тетрадь: "это твоё будущее! Понимаешь?! Это билет в твоё будущее! Прошу, не забрасывай это дело! Всё, что было — глупо, всё, что будет — то, о чём ты должен беспокоиться."
Я вспомнил те комментарии, и тотчас же продолжил орать, на что она, будто пытаясь успокоить своего наилучшее друга, одолеваемого некой древней силой, способной, подчинив себе его, принести много страданий людям, всё повторяла, тычя мне в лицо тетрадью, что это моё будущее, пытаясь вывести меня из транса — а затем... обняла меня? У меня перехватило в тот момент дыхание, я и не понимаю уже, было ли оно в действительности. Она говорила, что ни за что не здаст меня [в полицию], что я ничего противозаконного не сделал. Я понимал кое-что... я сразу же подумал на то, что она пытается манипулировать мною. Я ей свои сомнения предоставил на суд — и те были обвинены в несоответствии действительности. Она целовала меня, говорила, что я хороший человек. Но я так думаю, нет, я верю в то, что не тогда я попался на её крючек. Когда она сказала, что будь на её месте девушка, не умеющая найти подход к людям, скромная и застенчивая, она бы уже была мертва. Я думал расплачусь. Меня одолела такая тоска и чувство вины, и когда эти чувства я бессознательно проецировал на мою пленную, я тотчас же почувствовал, что не могу и не смогу причинить ей вред, а если и причиню, то в тот же миг убью себя. Сильные чувства взбурлили во мне, как компот на плите, и я хотел её защитить.
Я верил каждому её слову, не веря её намирениям.