Водная тема (и в более узком смысле - тема русалок, девушек-утопленниц) часто фигурирует в купальских песнях. Возможно, что разрывание венков не ограничивалось метафорическим лишением девственности, оно вполне могло быть и реальным. В одной из купальских песен (деревня Острыйки) поется:

Ой тихо, тихо
Дунай воду несе,
А ще тихийше дивка косу чеше,
Що начеше то и на Дунай несе,
Плыви, косо, пид темны луг просто,
Завдай тугу
Темненку лугу.
Незнай спыну
Вдовиному сыну
Що звив с ума молоду дивчину.
Из ума звивши,
На коника сивши.
Теперь же ты ни дивчина ни жинка,
А мени пахне одежка мандривка.
Мени молодому та пришиют квитки
А тоби погана надинуть намитку.
Ой мени музыки заграют,
А тоби погана баби заспивают.

Намитка - головной убор женщин, а не девушек. В этой песне говорится о молодце, который «опоганил» девушку, оставив ее «ни дивчиной, ни жинкой». По другим пассажам из купальской песни, которые приводит А.А. Потебня, становится ясно, что девушка утопилась. Ее мать причитает и просит не брать людей воду из Дуная, ведь это ее дочери «врода» (красота), не ловить рыбу - это ее тело, не косить траву в лугах - это ее коса. Скорее всего здесь речь о происхождении русалок, тесно связанных, как и вся нечистая сила, с Купалиным днем.

Помимо темы темы окунания в воду (купания) «марены» встречается в купальских песнях мотив окунания в воду солнца:

С той вербы капля упала,
Озеро стало —
В озере сам бог купався,
С детками судитками…

Или другая песня с водным мотивом:

Купала на Ивана,
Купався Иван,
Тай в воду упав.

Великий русский исследователь А.Н. Афанасьев усматривал в этом купавшемся боге Святовита - верховное славянское божество, а под «дитками-судитками» - солнце, месяц и зарю. Фольклорист А.В. Балов полагал, что большинству славян Святовит был неизвестен, под купающимся богом подразумевалось непосредственно само солнце (при этом соглашаясь с его трактовкой «деток-судиток»). Мотив купания бога в Иванов день нашел отражение и в поздних суевериях, так, например, считалось грехом купаться в воде до Иванова дня (то есть до того, как «окунется солнце»), напротив, купание после Иванова дня считалось целебным и чуть ли не обязательным.

Возможно, что и свадебные обряды славяне-язычники старались приурочить к купальским праздникам, о чем говорит структурное сходство некоторых свадебных обрядов с купальскими водными обрядами (отправление «молодых» за водой из колодца с последующим выливанием этой воды, омовение гостей свахой и невесткой и т.д.). А.В. Балов усматривает в мотиве купания бога-солнца миф о кровосмесительном браке матери-зари со своим возмужавшим сыном-солнцем. Далеким отголоском этого мифа стала легенда с инцестуальным мотивом о происхождении цветка Иван-да-Марья, возникшем в результате брака брата и сестры.

Помимо водной стихии в купалинских праздниках была задействована и стихия огненная. Например, в Волынском Полесье колесо, обмотанное соломой, подымали на вершину дерева и зажигали или спускали подожженное колесо с горки. Главное же действо совершалось вокруг ивановских костров, которые разводились около срубленного и украшенного дерева («Марены») методом трения, на этот сигнал сбегался народ. В Белоруссии в середину купальского костра вставляли шест с горящим колесом (солярный знак) или бочкой наверху - это более архаичный обряд. Купальского обрядового дерева и купальской куклы белорусы не знали. Костры зажигали в честь солнца, как его подобие. Изначально через костер перепрыгивали, чтобы очиститься перед жатвой, а также исцелить болезни (беременные прыгали через костер, чтобы были дегкие роды), чтобы не тронули русалки и прочая нечистая сила, позднее прыжки через костер приобрели характер гадания - если в прыжке руки влюбленной парочки разомкнутся, то браку не бывать. Присутствующий народ иногда следил, чтобы угли из ивановского костра не вылетали, так как ими могут завладеть ведьмы. Отказавшиеся от прыжков через костер также считались ведьмами. Интересный обычай был зафиксирован у белорусов, там самая древняя старуха («ведьма») пыталась во время прыжков через костер украсть огонь, как только она его возьмет, бдительная молодежь тут же ее прогоняет, ударяя полынью, пока она не скроется с игрищ.

Около костров устраивали совместную вечерю, как правило, о ритуальном характере трапезы ее участники не задумывались. Ели вареники, постные сочни, кулагу, также делали яичницу.

Купальские обряды и обычаи тесно переплелись с христианским календарем, часть обрядов оказалась «оторвана» от основного праздника и перенесена на другие, уже церковные праздники. Такие переносы праздников были особенно характерны для русских. Например, так было с обычаем гадания на венках, перенесенным на Троицын день (пятидесятый день после Пасхи). Суть обряда, зафиксированного в окрестностях Углича (Ярославская губерния), такова: девицы завивают венки, припевая:

Не завянет цветочек,
Не разлюбит дружочек.

Венки оставались завитыми до Троицына дня, далее девицы идут «ломать» венки. Если окажется, что чей-то венок развился, то сбудется загаданное. Венок, оставшийся без изменений, не сулит перемен в жизни. Засохнувший венок означает, что любимый разлюбит. Девицы идут к реке или пруду, здесь венки кидают в воду: чей венок потонет, тот умрет в этом году, куда венок поплывет - в ту сторону девушка и выйдет замуж, венок, стоящий неподвижно, не сулит перемен в жизни.

Гадание на венках на Троицын день, вероятно, изначально принадлежал к языческим праздникам купальского цикла, данный обряд находится в тесной связи с обрядом кумовства и побратимства на Иванов день. Желающие покумиться и побрататься в этот день вешают кресты на согнутую березку, обходят вокруг нее и целуются через венок, меняются крестами и кольцами и дают обещание жить в согласии, сохраняя венок на память.

Вообще купалинские празднества не очень характерны для великорусских губерний конца XIX века. Этнографы, собирающие фольклор, столкнулись практически с полным забвением древних языческих ритуалов и обрядов. В отдельных местностях еще сохранялись гадания по венкам, трапеза и купание, но прыжки через костер и наряжание Марены-дерева уже ушло в прошлое. Вероятно, это постепенное умирание языческой обрядности в России было связано с активным противодействием со стороны христианской церкви, особенно рьяно боровшейся с языческими пережитками в XVII веке. Здесь можно вспомнить про деятельность «Кружка ревнителей благочестия» во главе с духовником царя Алексея Михайловича Стефаном Вонифатьевым. Стараниями этого кружка была практически полностью подвергнута забвению народная культура скоморохов. В этот же период старец Григорий из Вязьмы писал в челобитной 1651 г. царю Алексею Михайловичу: «Такоже о рождестве Иоанна Предтечи всю ночь бесятся, бочки дегтярные зажигают, из’гор катают и, веники зажегши, скачут».

Уже в начале XX века на Украине купалинские обряды постепенно приходят в упадок. Жители деревень еще вспоминали про них, но считали участие в празднествах чем-то неудобным, присущим только малым детям 14-15 лет. С.А. Чернявская, собиравшая материал у Херсона, констатировала, что молодежь и названия Ивана Купала не знает, и о купальских песнях понятия не имеет. Прыжки через костер на Украине под давлением христианской церкви и светской администрации заменили прыжки через крапиву, которая также как и огонь способствовала очищению прыгающих.

Использованная литература:

1. Балов А.В. О характере и значении древних купальских обрядов и игрищ // Русский архив, г. 49. М.: Синодальная типография, 1911. Кн. III. № 9. С. 5-52.

2. Велецкая Н.Н. Языческая символика славянских архаических ритуалов. М.: Наука, 1978. 235 с.

3. Клейн, Л. С. Воскрешение Перуна: к реконструкции восточнославянского язычества. СПб: Евразия, 2004. 480 с.

4. Соколова В.К. Весенне-летние календарные обряды у русских, украинцев и белорусов XIX - начала XX веков. М.: Наука, 1979. 293 с.

>>79100
Так шизоверы будут исходить из своих этических концепций, для них почти любая сторона жизни римского общества это зло. И я посмотрел англоязычные исследования на тему инфантицида и опекунства, там пишут что убивали совсем кривых-косых, тех же детей которых семья не могла прокормить, относили на площадь где их с высокой вероятностью подбирали другие жители и подобная практика в Италии исчезла только ко второй половине XX века, просто вместо площади новорожденного несли в христианский приют. А потом в Италии появилась контрацепция и теперь подобной фичей пользуются только очень сильно верующие католики
Since exposure is cited in our literary sources in a generic, almost
theoretical way, its material circumstances are rarely referred to
except in those comedies and novels which create intrigue from the
motif of belated nition of an exposed child. The historic examples all
seem to emanate from Suetonius and can be counted on the fingers
of one hand: the two repudiated products of adultery in the JulioClaudian family, and the cases of the two celebrated ‘grammarians’
(grammatici) of the first century BCE, only worth recording
because of a peculiar twist of fate.11 A strict grandfather, Augustus
60
MIREILLE CORBIER
forbade the rearing of the child born of his granddaughter Julia’s
adultery after the pronouncement of her condemnation and banishment.12 Claudius had the baby girl whom he believed to be the
child of one of his freed slaves cast naked on her mother’s doorstep.
Marcus Antonius Gnipho, born free in ‘Gallia’ (in fact Gallia
Cisalpina, northern Italy), exposed and rendered a slave, was freed
and educated by his ‘fosterer’ (nutritor). Caius Maecenas Melissus,
born free at Spoleto but exposed due to his parents’ falling out,
benefited from higher studies thanks to his ‘fosterer’ (educator)
and was presented as a gift to Maecenas: ‘Although his mother
reclaimed liberty for him, he preferred his current condition to his
true status.’ But Melissus was soon freed, and won the favour of
Augustus. The few foundlings who appear in Egyptian papyri are
mentioned purely from the viewpoint of those who rescued them.
We shall return to them in due course.
Some of the recorded motives for exposure are timeless: physical
handicap, poverty, family size, presumed illegitimacy, parental dissent. A passage of Cicero (Leg. 3.19) gives grounds for the belief that
the law of the Twelve Tables granted immunity to anyone who
exposed a deformed child. The use of exposure as a form of protest,
however, seems peculiar to Roman society – it constituted a
reproach to the gods by means of a refusal to rear certain babies on
the occasion of a public bereavement perceived as particularly
unjust. Suetonius (Calig. 5) assures us that the announcement of the
death of Germanicus, the dearly loved crown prince and father of
Caligula, provoked this reaction in 19 CE. The practice, virtually
unparallelled outside Rome itself, has perplexed historians. It has
recently been likened to devotio and interpreted as social suicide in
response to a situation of ‘anomy’ (Versnel 1980). In a protest
against Nero’s murder of his mother Agrippina minor, a newborn
child would have been exposed in the middle of the forum with a
sign reading ‘I am not rearing you for fear you might kill your
mother’ (Dio 61.16.2, Xiph.).
Another notable feature distinguishing Roman society from later
periods is the lack of specific places designed for abandonment and
of charitable institutions for recovering abandoned children. In
western Christian culture, abandonment, tolerated as an undeniable
social necessity, normally took place in secret, in front of churches.
In eighteenth-century France the invention of the turntable actually
made it possible to deposit a child directly inside a charitable institution without being seen. The intervention of these institutions reconciled the obligation imposed on parents to rear their children with
CHILD EXPOSURE AND ABANDONMENT
61
the reality of abandonment, whereas abortion and infanticide were
both condemned by the Church and punished by the state. In Italy,
a pioneer in this field, the foundation of great establishments like the
Santissima Annunziata of Naples (in the fourteenth century) or the
Innocenti of Florence (in the fifteenth) marked a turning-point in
the system of care.
Historians have been struck by the ‘perverse’ effects of these institutions, whose existence effectively constituted an inducement to
abandonment. On the one hand, the money paid by hospitals to
wet-nurses could encourage a mother to abandon her child, in order
subsequently either to reclaim it or to take on another as a paid wetnurse. On the other, abandonment also became effectively transformed into an instrument of demographic regulation. Recent works
have documented a diverse range of such practices in Europe: in
Tuscany, at the end of the eighteenth and at the beginning of the
nineteenth centuries, families reared one, two or three children,
according to their economic capacity, then systematically abandoned any subsequent newborns; in the cities of Italy and Portugal
in the nineteenth century, temporary abandonment of legitimate
children was commonly utilised by parents in order to adapt the size
of their family to their needs. Recognition tokens proliferated in the
hope of one day recovering the child – or perhaps to demonstrate
that that was one’s intention (Hunecke 1991: 51–7; Delille 1999:
364).
Can we find parallels for these practices in the Roman world? To
begin with, what do we know about the sites of abandonment? The
accusation hurled by Christians such as Minucius Felix (Octavius
30.2) against pagans, that they exposed their children to savage
beasts and birds of prey, is merely an exaggeration designed to condemn both exposure and infanticide without attempting to distinguish between them. On the contrary, exposure seems in fact to have
been practised in public venues (Paul Dig. 25.3.4) and, judging by
theatrical works at any rate, in daylight.
According to most modern scholars, the explanation offered by
the epitomator Festus (105 Lindsay) for the name of a column
described as lactaria and situated in Rome in the forum olitorium
(lactaria columna in foro olitorio dicta, quod ibi infantes lacte alendos
deferebant, ‘the columna lactaria in the Forum Olitorium, so called
because they would bring babies there to be fed with milk’) could
refer to a traditional site of abandonment. Was the ‘milk-giving’
column, then, a place where newborns were exposed to public pity?
Or was it, more simply, a place where Romans who wished to entrust
62
MIREILLE CORBIER
their child to a ‘salaried’ nurse would go to find a suitable candidate?
(See Bradley 1991: 31 n. 26.) In the ‘Campo dei Fiori’ of the period
one would expect to find a choice of wet-nurses, rather than a site of
abandonment
Вот полная работа, кому нужно CHILDHOOD, CLASS AND KIN
IN THE ROMAN WORLD https://ipfs.io/ipfs/bafykbzacea2ziynvsetfqieeots4we7prmqbkxo253y2wfmqcgvergtsv2f5u?filename=Suzanne%20Dixon%20-%20Childhood%2C%20class%2C%20and%20kin%20in%20the%20Roman%20world-Routledge%20%282001%29.pdf

>>80416
Ну если честно в РИ в народе тоже христианской сексуальной моралью не пахло:
Современники оставили много записок о нравственности среди крестьян. Одни из них – от штаб-капитана Генштаба, историка и помещика Александра Корниловича. В 1828 году на имя императора Николая I он писал:

«…Ни Государю, ни приближённым к нему невозможно видеть всех зол, которые таятся в обширной Его Империи. Вот почему я осмеливаюсь упомянуть об одном, кроющемся в таком сословии. Это зло есть разврат и совершенная безнравственность в простом народе.
Отправляясь в Сибирь, я прислушивался к разговорам ямщиков с провожавшим меня жандармом, и вот что слышал между прочим на пути от Тихвина до Вятки, и чему почти видел примеры в Сибири.

1-е. В крестьянском быту есть обыкновение в каждой семье женить сыновей как можно ранее, чтоб иметь в доме помощницу для хозяйства. Таким образом 12-летний мальчик женится на 18 или 20-летней девке. Весьма часто бывает, что отец мальчика, если он вдовец или хозяйка его в летах, живет со снохою; а не то она сама, не получая законного удовлетворения от мужа, бросается в объятия первого, который ей приглядится. Муж, пришедши в возраст, делает то же самое. Называли при мне несколько деревень, где все так живут, без всякого уважения к брачным союзам.

2-е. В длинные зимние вечера крестьянские девки и молодые бабы имеют обыкновение собираться в избу, особенно для сего нанимаемую, прясть и петь песни; приходят также туда молодые парни, числом столько, сколько женщин. Эти собрания называются посиделками или вечорками. Часто бывает, сии вечорки, продолжившись за полночь, оканчиваются тем, что погасят свечи или лучины, и происходят тут до свету разные бесчинства.

3-е. В некоторых местах, например около Тихвина и Костромы стыд совершенно потерян, так что девки рожают и имеют при себе детей без зазору; но где ещё сохранилось некоторое приличие, там они прибегают к некоторым старухам, которые промышляют приискиванием трав, уничтожающих зародыш в самом начале и которые за небольшую плату доставляют им ужасные способы скрывать своё положение.

Ямщики рассказывали об этом, как о вещах весьма обыкновенных, не полагая в сем ничего дурного.
Сия безнравственность невероятным образом распространяется и, Ваше Превосходительство согласитесь, может иметь наконец весьма пагубные следствия. Не говоря уже, что зло сие совершенно противно Християнской вере, какой вред от него в политическом отношении! Замечено, что наш народ мелеет; что при Петре I-м русские были гораздо рослее нынешнего; я думаю, что сие обстоятельство, что бедность наших крестьян во многих губерниях, равно как и то, что у нас с каждым годом умножалось до сих пор число преступников, ссылаемых в Сибирь, главнейше происходит от сего разврата. Он тем гибельнее, что гражданской власти невозможно прекратить оного. Если б Правительство могло поставить в каждой крестьянской семье надзирателя за нравами, то и тогда нельзя будет предупредить сего зла».

Далее Корнилович пишет, что в теории с развратом в деревне могли бы бороться сельские священники, но и они по части нравственности не лучшие воспитатели. Хорошо бы крестьян переводить в протестантизм, но это уже вопрос политический:
«Лучшее доказательство пользы проповедей и первоначального учения Закону представляют Протестантские земли. Там в деревнях Пастор есть отец своего стада; народ воздержан, честен, привязан к своим властям и с благодарностию к Творцу пользуется избытками своего трудолюбия».