НА БЕРЕГУ

Подчиняясь неведомому расписанию наступает отлив. На обнажившемся дне виден бледный песок, покрытый тонко пахнущими тёмно-зелёными водорослями, среди которых сверкают осколки ракушек. В отступившей воде то тут, то там виднеются очертания медуз, словно вычерченные в пространстве светящимся белым карандашом. Видны купола самых больших из них, сжимающиеся и вновь расправляющиеся, вздыхающие будто с видимым сожалением и разочарованием.
Птицы садятся на отмель, высматривают что-то для себя интересное, и снова улетают. С резким криком, опустив голову, проносится чайка, неожиданно прогоняет всех со «своей» территории: и грачей, и пару горлиц, и прибившегося к ним чёрного дрозда.
Резкий шум выводит нас из оцепенения. Я чувствую как Рин вздрагивает. Лёгким движением, почти не касаясь, я провожу рукой вдоль её спины. Потом ещё. Затем обнимаю за талию, а Рин кладёт мне голову на плечо.
Мы сидим на краю стенки набережной. Молчим. Не знаю, о чём думает Рин, но я думаю о двух вещах попеременно: об удовольствии сидеть где-то чтобы можно было болтать ногами в воздухе и о направлении взгляда Рин. Мне кажется, что мы смотрим в одну точку. Быть может, на конкретный промежуток между волн, быть может, на шлюзовые огни на горизонте. Может, куда-то ещё. Но непременно в одну точку. Есть вероятность, что это именно так.
Зашелестела волна, и потом сразу другая. Мимо проходит длинный-длинный сухогруз с неразличимым флагом на корме.
Наступало неопределённое, совсем летнее, короткое затемнение неба. Которое трудно назвать сумерками. – Надо задать Рин задачу – найти для него слово...– На мачте сухогруза загорается один, два, три..., четыре огня. Трудно считать дальше, потому что передо мной встала пелена слёз. Одна слеза уже потекла по правой щеке. Я не хотел, чтобы Рин заметила.
Когда-то я читал книгу: то ли Марселя Пруста, то ли его биографию. Меня тогда очень удивило, что мужчины там плачут, казалось бы, без видимой причины... Или это было у Рембо..., точно уже не помню. Так вот, теперь эти места более не кажутся мне странными.
Теперь есть модное слово «датфил», то самое чувство. Наверное это и есть оно. Ты смотришь на какой-то незначительный предмет и вдруг тебя охватывает беспричинная жалость, одновременное с ней воспоминание о прошлом, о чём-то упущенном, и опять жалость и не только к себе, но и ко всему живому «и что-то большое и тёплое повисает в самом воздухе и <тоже> словно жалеет тебя» – такая приходит на ум неточная, перевранная цитата из Казакова. Ну и пусть.
Волны продолжают накатывать на отмель. Рин что-то чувствует, отстраняется и заглядывает мне в лицо. Смотрит тёплым, сочувствующим взглядом, но ничего не говорит. Ещё несколько секунд.
– Я не могу вытереть твои слёзы, но я очень хочу чтобы их не было.
Наконец произносит она.
– Извини.
– Не говори, что тебе что-то попало в глаз. Я знаю, что это – неправда. И не извиняйся.
Всё-таки мне тягостно на душе и неловко. Всё-таки я не Пруст.
Мы снова замолкаем.
– Я и сама... Мне жалко волн.
Произносит Рин тихим голосом.
– У них есть и цвет, и форма, и скульптурная пластика. А они просто так исчезают и всё. Остаётся ничто.
– Ничто накатывается на ничто, образуя ничто.
Произношу уже я, справляясь с собой. И вспоминаю разные музыкальные прелюдии: как скрипки и виолончели словно накатывают на слушателя, потом опять и опять, и снова... И тема как-то не развивается, а если и идёт дальше, то о вступлении уже не помнишь, как и о этих вот волнах.
– Мы тоже только для «ничего». Я думаю: вот мы пишем картины, оформляем спектакли, выступаем. А остаётся ничто. То есть остаются сами эти рамки, холсты, эти листочки. Но людям от них ни горячо ни холодно. Они уходят домой.
Эти фразы Рин произносит быстро и взволнованно.
– Ну да, мы не печём хлеб, не тачаем эти, вот, винты – я неопределённо киваю вслед сухогрузу – но люди наверное что-то чувствуют. А даже если и нет – чувствуем мы...
Я что-то ещё хочу сказать, но забываю что. Мы снова замолкаем, я снова обнимаю Рин.

Постепенно холодает. Я ощущаю тепло Рин. Нас снова окутывает атмосфера созерцательной безмятежности.
– Существовать ради «ничто» совсем неплохо.
Тихо, но уверенно произносит Рин.
Я вспоминаю роман «Бесконечная история», где «ничто» было чем-то ужасным, поглощающим привычный мир. Но теперь мне такой сценарий не кажется худшей альтернативой.

Я не отвечаю Рин, но мой ответ она уже знает.

Мы решили срезать путь и пройти по маленьким улицам, вдоль небольших частных домиков.
Где-то в отдалении, с правого «угла», подступали налитые тучи, словно с картины Рериха «Небесный бой». Кусты и деревья замерли в театральном безмолвии. Резкими и контрастными силуэтами выделялись они на тёмном небе. Театрально подсвечивало их яркое софитовое солнце. Асфальт был и совершенно чёрным и совершенно зеркальным: он освещал нежные веточки отражённым светом, но и жадно поглощал и волны и фотоны, лёгкий пар поднимался от всей его массы, каждый камешек в нём был свеж и умыт.
Радостная предгрозовая тревога разливалась вокруг. Разливалась вместе с запахом мокрой травы, мягкой садовой земли, роз и некультурных, случайных цветов у обочины. Вдруг среди прочих я явственно различил тонкий запах распаренного банного веника. Возможно, так пахло намокшее сено на газоне или опавшие от внезапной жары берёзовые молодые листочки. Интересно, услышала ли Рин этот запах? И какие ассоциации он у неё вызвал?
Розы всё же были в большинстве. Они словно компанией выступили против своего пошлого описания во всех литературах мира: их аромат являл себя, но не был навязчив, переливался в полном безветрии одному ему известными флюидами.
Рин подбегала то к одному, то к другому цветку, погружала нос в самую сердцевину, затем резко отстранялась, наклоняла в задумчивости голову набок. При этом она то и дело поглядывала себе под ноги, старалась не наступать на рано опавшие первые нежные лепестки.
Я заворожено смотрел на Рин. Так, вероятней всего, было бы написано в каком-то малоталантливом тексте, но я не мог сейчас подобрать другого выражения.
Как ещё можно смотреть на Рин?
В моей голове, как и во всём подвижном волновом окружении, мысли накатывали одна на другую. Воздуха было много, но мне его не хватало.
Я сделал шаг вперёд, потом ещё один. Я протянул руки – и Рин, еле слышно и уютно вздохнув, мягко упала в мои объятья. Несколько крошечных царапин от цветочных шипов заменил я на её не успевших загореть плечах. Мы стояли безмолвно, и бесшумно, и неподвижно у чьего-то палисадника. Нас никому не было видно из-за высоких кустов, а улица была совершенно пуста. Частички света, сыплющиеся из разрывов в облаках, проникали в самую нашу кровь. Моё сердце, кажется, билось так, что Рин могла чувствовать его своей спиной. Я не хотел времени, не хотел каких-то частиц. Мне нужно было только вот – сейчас. Я не мог знать наверняка, да что там, не был уверен что мысли Рин о цветах совпадали с моими, но.. ответные чувства Рин ко мне, и ответы наших общих чувств на вопросы мира никогда ещё не казались мне столь реальными.

>>4300

(Голосом вокалиста из блэк-митола)

>Я сдираю твайу кожу

И леплю сибе на рожу
Харя оторвалась(4 раза)
Острый ножыг режет кости
Зря меня вы звали в гости
Труп ебу в глазное дно
Им же, трупам, всё равно
Раздираю твой анал
Чтоб впихнуть обратно кал
Я люблю кишки
Вкусные они
Ем сырыми их
Вот такой я псих
Желочный пузырь
Натяну на штырь
Предёрну раз
И кончу прямо в глаз
Анус свой
Ты не спасёшь
Я приду
и ты умрёшь
Атарву тебе все яйца
Пака ты ищщё жывой
А патом атрежу руку
И пожарю с колбасой...

мимодругойфаг